Война в воспоминаниях солдата
Отрывок из откровенных воспоминаний Анаса Низамовича Мингазова.
Минимальную редакцию рукописи осуществил сын Геннадий Мингазов.
В 90-х г.г. он редактировал Карельскую экологическую газету «Зелёный лист».
…Курсант Тюменского училища
12-го августа 1942 года меня мобилизовали в РККА и отправили в Тюмень. Там я стал курсантом 2-го Тюменского пехотного пулемётного училища. Началась напряжённая учёба.
Поселили нас в бывшей конюшне. Нары в три яруса. Подушки и матрацы набиты гнилой вонючей соломой. Зимой в казарме – собачий холод. В умывальнике вода постоянно замерзала. Зима с 41-го по 42 гг. стояла очень морозная, постоянно минус 35-40 градусов. Утром выводили умываться на мороз в нательных рубашках. Умывались снегом. Многие отмораживали уши, лица. На занятия ходили в сапогах, отмораживали ноги. Однажды на занятиях я потерял затвор от самозарядной винтовки СВТ. С трудом нашёл, ребята помогли в поисках. Трухнул изрядно. Если бы не нашёл, то по законам военного времени попал бы под трибунал, а там пощады не жди…
Дружил я с одним казахом. Он очень хорошо рисовал, был исключительно талантлив. Меня рисовал с натуры. Мне очень понравился этот портрет, и я его отправил домой. До сих пор цел. Я его тоже нарисовал, но ему не понравилась моя работа, он сказал, что мне надо много рисовать, чтобы повысить уровень мастерства.
Холод, голод, суровая жизнь делали людей отвратительными. В училище услышал впервые такие слова: холуй, хамло, хапуга, хлюст, жополиз…
В столовой за длинные столы садились по 20 человек. Один делил хлеб на равные 20 частей, остальные голодными глазами смотрели на этот процесс, высматривая кусок побольше. По команде хлебореза ребята с жадностью хватали выбранный кусок. Я всегда брал хлеб в числе последних. Среди нас таких было человека 2-3. Мы не набрасывались на хлеб как коршуны.
(Вообще, эта процедура с делёжкой хлеба для голодных людей, описанная отцом, весьма похожа на одну из форм издевательств над личностью человека. Такая практика продолжалась и в мирное время. Я помню, что во время моей службы в армии (1966-1969 гг.) также делили еду, но уже не хлеб, а масло. Его резал кто-нибудь из «стариков» /старослужащих/. И если за столом было большинство «молодых», то кусок масла резался пополам, и одна половина делилась на двух-трёх «стариков», а вторая половина доставалась остальным. И мало кто из «молодёжи» осмеливался возражать: все знали, что когда они в свою очередь через полгода или год перейдут в разряд «стариков», эта привилегия перейдёт к ним. – Прим. ред.).
Запомнил одного из таких нежадных как я. Звали его Андрей Парфёнов, был он родом из Ялуторовска. А у меня на всю жизнь остались в памяти голодные глаза истощённых людей.
Нам казалась невыносимой такая жизнь в училище, мы даже как-то написали рапорт на имя начальника училища полковника Симонова с просьбой отправить нас на фронт, но получили отказ.
Был у нас курсант со странной фамилией Бандитов. Все звали его «бандит». Он был хорошим говоруном, и когда возле него собиралось несколько человек послушать его рассказы, старшина роты издалека кричал: «Эй, вы, опять занимаетесь «бандитизмом»?». Однажды он написал рапорт на имя начальника училища примерно такого содержания: прошу Вас переименовать мою фамилию Бандитов на любую другую, так как я не соответствую своей фамилии. Мы узнали об этом и, хотя были голодными, но не лишёнными чувства юмора, то смеялись над ним до окончания дней нашей учёбы в Тюмени.
1943 год
Дорога на фронт
В последних числах февраля нас среди ночи подняли по тревоге. Мы пошли на станцию, загрузились в пульмановские вагоны по 80 человек и поехали на фронт. Ехали долго. Запомнилась Пенза, имеющая четыре станции: Пенза-1, Пенза-2 и т.д. Наш эшелон подолгу стоял на этих станциях, которые были настолько обосраны, что ступить было некуда… Эти станции узловые, эшелонов проходит много, а на остановках нельзя далеко отходить от поезда: в любую минуту состав мог тронуться. Поэтому люди, спрыгнув со ступенек, тут же пристраивались или присаживались отправлять естественные надобности… Попытаешься отойти дальше – рискуешь опоздать к отправлению. Патруль поймает – и за дезертирство под суд военного трибунала. Попробуй объясни, что отошёл в туалет… Мне рассказывали, что в те годы все железнодорожные станции СССР были обосраны «с головы до ног»…
К концу марта мы, наконец, приехали на ст. Лиски под Сталинградом. Оттуда походным маршем пошли в сторону Воронежа. Выдали нам оружие, начались занятия. В один из дней пошёл дождь, но мы так устали, что не обратили на это особого внимания. Мы с Колей Меняевым всегда были вдвоём, и, укрывшись двумя шинелями, заснули мёртвым сном. К утру подморозило, шинели – в ледяшку, и мы встать не можем – окоченели. Лейтенант нас еле поднял, но идти мы не смогли: ноги не шевелились. Тогда нас волоком потащили к костру, поставили на ноги и поддерживали, чтобы мы не упали. Когда ледовая корка растаяла, и от нас пошёл пар, мы смогли двинуть ногами, а до этого мы даже говорить не могли: челюсти свело от холода. Наши организмы были на грани замерзания.
Участие в боях
В начале мая были небольшие бои местного значения с противником, прорвавшимся в наш тыл с целью разведки боем. Их интересовало, насколько укреплённым являлось расположение наших войск. Поговаривали, что так немцы готовятся к крупному наступлению.
И вот это крупное наступление началось 5 июня на Курско-Орловской дуге. Газета «Окопная правда» сообщала тогда, что на некоторых участках немцы, прорвав нашу оборону, углубились до 15-20 км.
Контузия. На нашем участке прорыва не было, но наступали, давили на нас крепко. Потерь с нашей стороны было много, особенно доставалось от «Ванюши» — так мы называли немецкий шестиствольный миномёт, бивший по нашим позициям навесным огнём. Спасения от него в траншеях и окопах нет, только в блиндажах. Мы с Минаевым соорудили перед собой хороший бруствер, он и спас от гибели. Однажды впереди нас разорвался крупный снаряд. Взрывная волна разворотила бруствер, отбросила пулемёт, а меня завалила землёй. Коля Миняев был правее, и его волна не задела. Меня быстро откопали, но в результате контузии я несколько дней заикался, а в левом глазу на всю жизнь осталась какая-то чёрная точка. К счастью, эта отметина не отразилась на зрении.
Пулемётный расчёт. Мы с Колей и ещё один расчёт под покровом ночи пробрались к немецкому дзоту с левой стороны. Утром, когда немцы, погрузив технику, стали отступать, мы с удобной огневой позиции начали их косить. Не один десяток фрицев уложили мы тогда.
Как-то раз мы обедали на краю ржаного поля, сидя рядом с пулемётом. До немецких окопов было далеко, и мы немного расслабились, и чуть не поплатились. В 3-5 см от моей головы просвистела пуля снайпера и пробила кожух пулемёта. Увидев вытекающую из кожуха воду, я быстро подставил котелок, в котором было ещё много недоеденной каши со свининой. Вода тогда была на вес золота, и нельзя было её понапрасну терять, потому что пулемёт «максим» без водяного охлаждения быстро выходил из строя.
На смену позиции мы шли колонной. Жара невыносимая. Солнце в зените. Сильно хотелось пить. Недавно прошёл небольшой дождик, и поэтому кое-где в углублениях мелькала зеленоватая вода. По ходу марша мы по одному подбегали к ямкам с водой, разгребали с поверхности зелёный налёт, и, закрыв рот марлей, чтобы не наглотаться букашек, пили горячую от солнца мутную воду. До сих пор удивляюсь, как мы не заболели какими-то кишечными расстройствами…
Смерть Коли Миняева. На новом участке фронта, не успев, как следует, окопаться, мы приняли бой. Немец обработал наш передний край артиллерией и штурмовиками, а потом пошёл в атаку. Наш пулемёт работал безотказно и сразил много солдат, потому что они шли в полный рост в подпитом состоянии. Вдруг Коля свалился на моё правое плечо. Пуля его сразила наповал, он даже ничего не успел сказать. Я сразу сообразил, что где-то недалеко немецкий снайпер. Они усердно охотились за расчётами наших станковых пулемётов. Быстро подозвал на помощь ближайшего подносчика патронов и продолжал вести огонь, стараясь не слишком высовываться для осмотра территории. Мёртвого Колю подобрали подползшие к нам санитары.
Коля за два дня до гибели говорил мне, что во сне видел наши фамилии в списке представленных к награде за тот бой, когда мы немецкую колонну обстреляли. Только он не запомнил, к какой награде представили.
(Через несколько лет после войны отца вызвали в военкомат и вручили ему ту награду. Это была медаль «За Отвагу».- Прим. ред.).
До ужаса жалко Колю. О нём можно очень много рассказывать. Как он с упоением читал Некрасова! Он наизусть знал поэмы «Кому на Руси жить хорошо», «Железная дорога». Он из учительской семьи, и среди нас был самым начитанным и культурным.
Когда я сказал лейтенанту, что надо Миняева ставить первым номером, а не меня, ибо он более грамотный, чем я, то получал в ответ возражение: «Нет, Мингазов, я тебя ставлю первым номером, потому что ты лучше стреляешь. У тебя глаза узкие, их даже прищуривать не надо. А у Миняева большие глаза, и пока он их прищурит, ты успеешь выстрелить» J.
Шутил, конечно, офицер, но всё же был прав, потому что и в одиночных выстрелах, и в стрельбе очередями, короткими и длинными, я получал больше очков, чем мой друг. Поэтому меня поставили первым номером, а его вторым. В результате я был защищён щитком, а фашистский снайпер выбрал его, беззащитного, в качестве мишени…
Ранение. 21-го июля при наступлении меня ранило: не уберёгся от «Ванюши». Принесли меня сначала в санитарную роту, потом в санбат, полевой госпиталь. Оттуда привезли в Тамбов, там хотели отнять ногу, чтобы не мучился, но я не согласился. Наложили шину и отправили в уфимский тыловой госпиталь.
Сохранился гвардейский значок, вручённый мне на фронте в начале 1943 года. Он такой же побитый, как и его хозяин.
Жизнь в тылу
Госпиталь. Мне опять повезло: я попал в руки замечательного хирурга Бориса Ароновича. Он сказал: «Хорошо, что ты не дал ампутировать ногу, мы её вылечим». И вылечил! Три операции мне пришлось перенести, нога долго находилась в гипсе.
В конце августа во дворе госпиталя показывали кино, натянув полотнище между деревьями. Я обратил внимание на одну миловидную девушку, сидящую прямо на земле недалеко от экрана. Подсел к ней, познакомились. Она назвала себя: Зина Денисова. Тоже в левую ногу ранена, и рядом с ней два костыля, как и у меня. С того вечера стали дружить. Ходил к ней в другое здание госпиталя. Нашлась мандолина, я играл, а Зина с удовольствием пела «Коробочку», «Андрюшу» и другие популярные песни. Когда песни кончались, и раненные уходили кто куда, мы ещё долго сидели рядом и секретничали. Она интересно говорила: «Алёша, мне хочется с тобой целоваться». Я опять, как раньше, удивлялся, почему девушкам так нравится целоваться?.. Зина подарила мне фотку и думочку (небольшую подушечку) с надписями, из которых я запомнил только «Приятного сна».
Дружил я ещё с дежурной медсестрой нашей палаты. Забыл, как её звали. Она достала мне всё для рисования. И я рисовал её и брата портреты. Её брат работал на заводе, там сделал мне хороший перочинный нож. А медсестра иногда под строгим секретом угощала меня спиртом.
Был у нас в палате один шут. Он частенько кричал: «Се′стра, а се′стра, дай мне утку, судно и попить!»
Недалеко от меня лежали два узбека. Сало из пайка не ели, а отдавали мне взамен за полпайка сахара. Это меня устраивало, и я стал потихоньку поправляться.
В начале ноября в госпитале я нарисовал портрет Сталина. Видя мои успехи, директор клуба, женщина по фамилии Заец уговаривала меня, чтобы я остался в госпитале после лечения. Обещала договориться с начальником госпиталя, чтобы устроить меня кладовщиком продовольственного или вещевого склада. Я не согласился: хотел вернуться домой.
В конце ноября меня выписали с последующим продолжением лечения в эвакогоспитале 3121 на озере Горьком.
Дома, на Озере Горьком. Встретили меня с радостью, что жив. Рассматривая подарок – думку и читая надписи, отец спрашивал меня, что они означают? Мне было смешно над его удивлением. Он ещё меня предупреждал, как бы мне не повредили эти надписи. Потом до меня дошло, что он ни о чём таком не слышал и не видел, поэтому опасался новинки.
Домой я вернулся с палочкой, сразу же поступил на работу пожарником, через месяц меня поставили библиотекарем госпитального клуба.
Дней через 10 после того, как вернулся домой к родителям, со мной произошёл такой случай. Далее со слов матери.
Ночью я кричал. Сполз с кровати и нырнул под неё. Мать услышала шум, подошла ко мне, растормошила, привела в чувство и спросила удивлённо: ты зачем полез под кровать? Тут я окончательно проснулся, и мне стало стыдно, что я полез под кровать. Я снова лёг на кровать, а мать сказала, что я громко кричал, слов не разобрала, а крик был сильный.
Всё это следствие моего участия в боях. В памяти отложились страшные минуты бомбёжки, артобстрелов, когда приходилось врассыпную бегать в поисках хоть какого-то укрытия, спасения жизни.
Подобных случаев в те военные и первые послевоенные годы было много: войну невозможно стереть из памяти. Только время приглушает боль и страх.
1944 год
С начала года раза три ездили в деревню Карасёво. В мае меня стали уговаривать, чтобы я стал экспедитором по обеспечению вещами и продуктами из Кургана. Не дал согласия. В июле меня уволили, уехал в деревню Карасёво, там женился. И где-то в середине августа мы переехали в Сафакулево, поступил работать в райфо участковым налоговым инспектором. Поездил по деревням, видел, в каких тяжёлых условиях люди жили. Голодные, холодные, оборванные. В основном живут старики и старухи. Даже молодых женщин мало. Дети истощены до невозможности. Нигде не видно собак и кошек: их давно съели. Военный налог забирал у людей до последнего зёрнышка. От голода многие пухли и умирали. Зайдёшь к кому-нибудь домой, а там сидят дети на топчанах, грязные, оборванные, тощие, голодные и холодные. От их вида кровь стыла в жилах. Только руки протягивают за подаянием, а сказать – уже нет сил. Обречены на смерть.
1945 год
В феврале меня мобилизовали на нестроевую службу. Привезли в Чебаркуль. Стал служить артиллеристом в 3-м ЗАПе. (ЗАП – запасной артиллерийский полк). В конной артиллерии: а/п 33193. Впервые поездил на осёдланном коне. Хорошо и удобно сидеть в седле. С ребятами ездили лошадей поить на озеро Чебаркуль, на Мисяш. Скакали во всю прыть. Жили в землянках, кормили клопов, а нас кормили баландой. Слабосильная команда. Все были истощены. Поили жидкими дрожжами. Почему именно дрожжами, мне до сих пор непонятно. Жалко было смотреть на эту слабосильную команду. Еле ноги передвигали, согнулись, состарились 20-летние.
На Урале Чебаркульские, Яланские и Бершетские военные лагеря фактически были концлагерями. От такой голодной жизни многие рвались на фронт.
Первые дни, когда нас привезли в Чебаркуль, я видел, слушал одного молодого паренька, талантливо исполнявшего народные военные песни своим красивым голосом. Возле него всегда собирался народ, слушали его с удовольствием, вызывали на бис, кричали: молодец!
Он мне напомнил незабвенного моего друга Колю Миняева. А запомнилась песня с такими словами:
Где же нашему знакомству
Продолжиться суждено?
Или в Омске, или в Томске,
Или в Туле – всё равно!
Победа!
И вот пришла Победа. Какое было ликование, описать невозможно. Дали всем по чарке. Офицеры обнимали и целовали солдат, отдавая им должное: именно на их плечи легла основная тяжесть войны. Солдат приглашали в свою офицерскую столовую, угощали водкой и хорошими закусками.
Летом или осенью познакомился с писарем штаба дивизиона Валетовым, татарином из Троицка. У него был почерк изумительной красоты, которому я пытался научиться, и у меня стало немного получаться. Это заметили, и к концу года меня назначили командиром топоотделения при штабе 1055 артиллерийского полка.
Впервые празднично встречал новогодний праздник. В Чебаркуле, у знакомых в домашней обстановке встречали новый 1946-й год.
1946 год
В начале 1946 года узнали, что РККА называется Советская армия. ВКП (б) переименовали в КПСС.
Осенью ездили в Казахстан на уборку урожая. Там видели Микояна.
В конце 46-го меня приняли кандидатом в члены КПСС. Вручили значок «Отличный артиллерист».
На снимке: мои будущие мать и отец