Война и дети. Дети на войне.
Надежда ФЁДОРОВА,
г. Солигорск, Беларусь,
бывшая воспитанница детского дома № 1
г. Лахденпохья, Карелия
«Не по годам взрослели вы среди беды, среди войны…»
(Из воспоминаний)
Великая Отечественная война 1941–1945 гг. началась, когда мне было шесть с половиной лет. День был солнечный, жаркий, отец мой Иван Дмитриевич пошёл купаться, я осталась на поле, где мы пололи и окучивали картофель. Вдруг вижу: к колодцу, что посреди деревни, подходят мужчины, пьют воду из ведра и идут дальше, а за ними другие подходят, и конца нет. Мгновенно я оказалась на берегу и говорю отцу: «У колодца столько мужчин, что не сосчитать даже. Все в одинаковых зелёных брюках и рубашках, все в сапогах и что-то несут на спине. Их так много! И всё идут и идут…» В небе появились самолёты — группами по четыре, были и по два, все исчезли в дали.
«Война», — сказал отец. И не знала я тогда ещё, что такое война, армия, солдаты.
Жители деревни переселились в лес, разместились по сараям, в которых хранилось зимой сено от дождей и от снега. По ночам приходили в деревню, топили печи, пекли хлеб и сушили сухари. Вскоре началась эвакуация — длинная-длинная дорога пешком от одной деревни до другой. Однажды ночью был страшный бой. Советские бойцы обеспечивали своим частям переправу через реку Свирь. Впереди у них были г. Лодейное Поле и Ленинград, а ещё — жизнь или смерть. Было всё как написал Василий Субботин:
На плацдарме
Они ломились напролом,
Фугаски тоннами возили,
Разбили мост, сожгли паром
И берег весь перемесили.
Пехоты полк и шквал огня
Бросали разом в наступленье…
Не час, не два — четыре дня
Стояло светопреставленье.
Под треск, и уханье, и гул
Противник всё втоптал в трясину.
Лишь вспять реку не повернул
И нас в неё не опрокинул.
Нам предстояла дорога назад, так как мы теперь уже оказались на оккупированной финнами территории.
Отца и других мужчин с нами не было, их призвали на фронт в начале эвакуации. Не знаю точно, но вполне могло быть, что именно в этом бою отец мой был ранен и контужен и попал в плен, товарищ его из нашей деревни Иван Васильевич Петров погиб в результате тяжёлого ранения в живот. Вместе воевали, и случилось так в одном бою.
Не все люди вернулись и в свою деревню Воронова-Сельга. По обочинам дорог и местами на дорогах были мины — люди подрывались, тронув их по неосторожности, возле своего дома погибла 16-летняя девочка и корова, которую она хотела подоить. Ходить в лес за ягодами, на покосы было опасно, местами от взрывов мин погибали, оставались инвалидами люди.
Три семьи вернулись на пепелище, остались только трубы. В нашем и некоторых других домах были выставлены окна, двери, в хлеву из противней сделана мини-печка, видно, что жгли огонь. От нашей деревни война ушла дальше и от других тоже, но она не кончилась, а только началась…
В каждой деревне был назначен староста, который должен был обеспечивать новый оккупационный режим, за нарушение которого грозила смертная казнь.
Однажды из деревни Утозеро, что в четырнадцати километрах от нашей, тётушка Акулина Ивановна привезла на мельницу зерно и, развернув лошадку с санями, подъехала к нашему дому, решив навестить меня. Жила я с мачехой Евдокией Алексеевной и двумя её дочками. Отец на фронте. Мама умерла, когда мне было два года. Намного позже тётушка рассказала, что от увиденного у неё разрывалось сердце: в доме я была на тот момент одна, сидя на лавке, тёрла картофелину, а она всё падала из рук. Руки в крови, сама иссиня-бледная, исхудавшая, одни косточки. «Не выживет», — думала она, едучи назад. А когда приехала снова, чтобы забрать с мельницы муку, забрала с собой и меня. В санях, в сене было тепло, я любовалась зимним лесом, покрытыми снегом огромными высокими елями, соснами, сменяющимися сказочным березником, рябинами с ещё не опавшими красными гроздьями. Хоть и вдвоём ехали, но было страшно, даже в деревню приходили зимой волки, один из них однажды пробежал прямо под нашими окнами. Может, от страха, а возможно, оттого, что рядом с Акулиной Ивановной мне было тепло, и я понимала, что голод теперь не будет мучать меня, я уснула. Проснулась от слов: «Просыпайся, путешественница, приехали».
На оккупированной финнами территории Карелии начали работать школы, учились в них дети всех возрастов. Вероятно, захватчики считали, что эта земля теперь уже всегда будет принадлежать им, а молодому поколению предстоит работать на ней. Во дворе школы на ветру развевался белый с широким синим крестом финский флаг. Учащиеся, стоя в линейку перед флагом, каждое утро пели только на финском языке финский гимн «Siniristilippumme» — «Синиристилиппумме». Войдя в класс, возле парты произносили молитву, исполняли песню, опять же, на финском языке, и садились за парты. Скидки не было никому, все должны были чётко знать наизусть. В школе было два класса — старшие и младшие — и два учителя. А ещё с нами была необычная тишина и вечный страх: наказывали, избивали, даже если не вовремя взял в руки красивый карандаш, который лежит на парте. На большой перемене выдавали покушать — мы приносили талоны. Заканчивался учебный день исполнением молитвы и песни.
В восьми километрах от нас — в деревне Коткозеро размещался военный штаб и больница, в которую нас неоднократно возили на грузовой машине. Делали ли нам прививки или брали кровь — нам не говорили, возможно, и то, и другое (у старших), я никогда ранее не сталкивалась с таким — не понимала. Случалось, что на обратном пути останавливали машину, так как некоторым было плохо, через время ехали дальше.
В первом классе учила нас приехавшая из Финляндии злая и жестокая учительница. Случилось так, что по пути в школу зимой меня догнал Коля, он сидел со мной за одной партой, шутя, толкнул в сугроб. В сумку, где сверху были талоны на питание, попал снег, растаял, талоны промокли. Почему мокрые, я не смогла сразу же объяснить, на размышление не было времени, растерялась, знала: если скажу, как случилось, — Колю изобьют. Учительница оставила меня без обеда, скомандовала идти с ней в коридор, где она жила в другом конце школы, и предварительно велев раздеться, что было сил стала хлестать большим берёзовым прутом. Чем больше я плакала и кричала, тем больнее она хлестала. Не знаю, как дошла в класс, где стояла мёртвая тишина: все поняли, что случилась беда, и переживали.
На втором году учёбы нам повезло. Другая учительница, та, что на фотографии у школы перед походом за ягодами, была добрая, спокойная и даже заботилась о нас. Моя тётушка Акулина Ивановна заболела, так учительница забрала меня к себе. Три недели я у неё питалась, делала уроки, ходила на прогулки, вечерами делала с ней разные поделки — игрушки, играла с её игрушками — сувенирами, каких я никогда в своей жизни не видела, — всё было по разумному для ребёнка режиму. Перед сном она ежедневно топила плиту, грела воду, купала меня и укладывала спать. Светлый образ этой учительницы я пронесла через всю жизнь. Не учителя, точнее, не все учителя, даже из воюющей страны, воюют, войну ведут правители.
Школа в деревне Утозеро Олонецкого р-на, Карелия. 1942 год.
Перед походом за ягодами. «Улыбайтесь, — говорит фотограф, — веселей, веселей». И малыши улыбались, ещё не понимая, что впереди. На заднем плане фото: слева учитель (в военной кепке), учительница (в светлой одежде). Если считать от учителя вперёд — третья, в белой панамке, — это я.
Однажды я оказалась в больнице — лечили больное ухо. Доктор каждый вечер приглашала меня к себе в маленькую комнатку при больнице, где она жила теперь. Слушала несовершенные мои песенки, аплодировала моему маленькому танцу — всё это я усвоила от цыган, пели и плясали их дети, останавливаясь временно в доме моей бабушки ещё до войны. До Нового года оставалось десять дней, я уже поправилась, но доктор задержала меня в больнице, устроила для детей праздник с новогодней ёлкой и маленькими гостинцами, после чего передала через людей в д. Утозеро моей тётушке просьбу: разрешить увезти меня в Финляндию — в отпуск, — на что получила отказ. Провожая, подарила большую и малюсенькую куклы, с которыми я играла у неё, со всеми одёжками и постельными принадлежностями, сложенными в коробку, новое красивое платье и туфельки — всё по моему размеру и альбом с красивыми открытками. Казалось мне, что такое бывает только в прекрасной сказке, которую никто никогда мне не рассказывал, и жизнь в больнице больше не повторится. Так оно и случилось. Впереди предстояли новые испытания.
Я закончила три класса. В июне 1944 года советские войска освободили оккупированные финнами южные и немцами центральные и северные территории Карелии. Ещё гремели раскаты последних тяжёлых кровопролитных боёв и погибали бойцы, отдавая жизнь за Родину. На том и другом берегу озера, возле деревни ночью был кромешный ад — шёл бой. Утром на мост, что был проложен по воде через озеро, один за другим, их было много, осторожно опускались с горки обозы с оборудованными двухэтажными телегами с ранеными бойцами. Лошади подъезжали к школе, теперь — к госпиталю, часть останавливалась посреди деревни Утозеро, везли с тяжёлыми ранениями; в тишине деревни было очень больно и страшно: лежавшие в телегах беспомощные бойцы звали на помощь, кричали в беспамятстве, стонали. Женщины позвали домой детей, давали в руки глиняные горшочки с молоком, вместе шли к телегам, поили раненых. Не все могли, хотя бы с помощью, приподнять голову, принесли ложки, из них капали молоко, а кто-то принёс ещё заварные чайники с чаем.
Во всём этом напряжении я не увидела, как опустел мост, теперь по нему прыгал на одной ноге, потом садился и снова прыгал солдат. «Надо идти навстречу и отнести жердь от забора, ему будет легче двигаться», — мелькнуло у меня в голове, что я и сделала.
Я шла по мосту уже далеко, мост длинный, боялась быстро идти с двумя жердями в руках, чтобы не упасть в воду, но он закричал и стал показывать руками — быстрее, дескать, и я медленно побежала. Увидев близко, что у него выше колена нет ноги и течёт кровь, сняла с головы платочек, протянула ему и упала. Очнулась от холодной воды, которую плескал на моё лицо солдат, расплакалась и побежала назад; просила тётушку с кем-нибудь идти ему на помощь, а ещё просила как-нибудь узнать: нет ли среди солдат моего отца?
Постепенно затихали бои, кончилась война, пришла долгожданная Победа. Благодарное человечество помнит всех, кто на своих плечах принёс народам эту Победу, чтит память тех, кто не вернулись с поля боя, не выжили в годины военного лихолетья. А ещё… А ещё остались раны, которые не заживают.
В силу изменившихся у тётушки Акулины семейных обстоятельств мне было предложено вернуться домой. Шла одна. Дорога 14 километров, по обе её стороны высокий, густой, что называется, первозданный дикий лес не показался очень опасным, хоть я и боялась очень, по сравнению с мыслями, которые не давали покоя: как я буду жить теперь? Если не вернулся с войны отец? А вдруг в доме уже никого нет — перешли жить в другую деревню, где раньше жила мачеха Евдокия Алексеевна, а я не знала той деревни. К счастью, дом не был пуст, и я осталась.
Шёл тяжёлый 1945 год. В оборванных, замотанных тряпками сапогах, полуголодная, а иногда вовсе голодная ходила в четвёртый класс в Вагвозерскую школу — по озеру: три с половиной километра туда и столько же назад. Придя из школы однажды в декабре в морозный день, мне пришлось идти назад по озеру, а потом ещё десять километров по лесу в деревню, где жила три года у тётушки Акулины, так как Алексеевна, мачеха моя, предложила: «Иди на праздник Юрьев день в Утозеро к тёте, там и покушаешь». Были уже сумерки, в лесу страшно, но ослушаться нельзя.
Прошла примерно полпути, как навстречу проехали три лошади с санями с лесозаготовок. На возу одной из них оказался мой отец Иван Дмитриевич с его сестрой. Они посадили меня в сани рядом с собой, укрыли ноги, и мы приехали домой. Пока распрягали лошадь на скотном дворе, я уже бегом бежала по дороге к своему дому и громко извещала людей, что жили в домах по пути: «Папа вернулся! Папа вернулся! Мой папа живой!» Так много лет длилась разлука, что я ещё долго не могла поверить в то, что отец здесь, рядом, что он через долгие годы неизвестности вернулся домой.
Оказалось: в одном из жестоких, не равных по силам в начале войны боёв отец был контужен и ранен. Когда пришёл в сознание, перед ним стоит солдат с автоматом и показывает: вставай, вперёд. Рядом, на краю окопа лежал товарищ из нашей деревни Воронова-Сельга Иван Васильевич Петров, погиб от ранения в живот. Отец смог подняться, прикрыл товарища землёй и последовал, куда показывал солдат. «Только не плен», — подумал отец. Но ни гранаты, ни другого какого оружия в руках нет, уже и самого на месте не расстреляли, в итоге оказался в концлагере уже на территории Финляндии. Позже заключённых-пленных распределили в фермерские хозяйства — работать.
После окончания войны состоялся обмен военнопленными, и их отправили на Урал в шахты. Условия жизни и работы были таковы, что ежедневно вывозили за пределы территории шахт умерших. Однажды с двумя другими назначенными вывозил их отец. Ответственный шепнул: «Иди, отец, на рынок, — показал, в какую сторону, — продай с себя армейскую одежду, купи что дешевле, будут деньги на дорогу, пробирайся домой, к детям. А я спишу тебя с теми, кто в этой яме». Вот уж поистине, есть на свете доброта и есть судьба.
Отец был тяжело болен — туберкулёз в открытой форме. По возвращении домой очень долго лежал в больнице, как могли помогали ему, подлечили, но так и не поправился. За это время Евдокия Алексеевна, мачеха моя, отправила меня в другую деревню нянчить двоих детей, и четвёртый класс я так и не закончила. По возвращении отца домой из больницы летом и меня позвали домой, объявили, что поеду в детский дом. Что это такое, где и куда мне предстоит ехать, я не знала, а потом и вовсе оставили дома, так как некому было повезти, не было денег на билеты. Помогала дома по хозяйству.
И послевоенный 1946-й год был неимоверно тяжёлый. Пять человек семья, отец болен, Алексеевна, как и все жители деревни, работала в колхозе, где ничего не платили, даже, наоборот, с каждого подворья должны были платить налоги: сливочное масло и другое, а за налог на мясо и кожу забирали выращенного телёнка. Обычно на пастбище в лесу коровы находились с телятами до самого вечера. И вдруг посреди дня прибежала домой наша Славная, так мы называли коровушку нашу. Обежала не один раз вокруг дома, забегáла в хлев, мычала, звала телёнка. Убедившись, что нигде нет её дитя, встала лицом к дороге, стала не просто мычать, а по-настоящему реветь, потом, не сходя с места, утихла, и из глаз ручейками текли слёзы. Я гладила её, вместе с ней плакала. Первый и единственный раз в жизни видела, как мучительно трудно животному перенести потерю, будто человек, всё понимала Славная.
В таком же положении были и другие семьи, даже с пятью детьми и без отца.
В последних числах августа 1946 года увезли меня в детский дом. До районного центра г. Олонец вёз Михаил Власович, бывший фронтовик, председатель сельского совета, ехавший по делам, а дальше везла неизвестная женщина, тоже по пути, её упросили взять меня с собой.
Моя несказанная боль.
А было это в самом деле именно так:
Рано утром я уезжала,
Увозили меня в детский дом,
Об этом пока ещё не знала.
Провожали тогда всем селом.
Люди плакали, молча стояли.
Я прощалась с родным отцом.
«Ну куда ж ты, такая малая,
Как же можно куда-то одну?» —
Запричитали, не понимая,
Что спасают меня — сироту.
И не знала тогда, что навечно
Покидаю родные края.
Уезжать же совсем не хотела:
Здесь за речкой похоронена мама моя.
«Как же я тебя, мама, покину,
И куда же везут, не спрося?
Без меня кто поправит могилу?
И поплакать к тебе не придёт твоё дитя».
А меж тем запрягли уже лошадь,
Усадили в телегу бочком.
И легла бесконечная пропасть
Между мной и моим селом.
Ветры буйные, в пути помогите,
Солнце ясное, пригрей теплом!
Люди добрые, иногда вспоминайте
Эту девочку с светлым лицом.
Невозможно выразить словами
Столь несказанную боль:
«Дорогие мои, я прощаюсь с вами!»
И лошадка пошла вдоль деревни, в даль…
Впереди пятисотметровая гора —
Едем медленно, уже видно нас едва.
А люди не идут в свои дома,
Нам машут. И за озером звонят
церковные колокола.
Ехали с пересадками, после лошади — поездом, на грузовой машине. Женщина, которой передали мои документы — справки и меня, оставила меня одну в коридоре РайОНО, сама ушла. Я не знала, куда меня привезли, не знала русского языка, не было ни рубля денег, если бы уехать (а куда?) из этого города назад. Добрые люди помогли, привели в детский дом, он стал отныне моим родным домом. Не было больше обмороков от голода — меня кормили, приехала босиком — меня обули, одели, но была невыносимая тоска, были ночами слёзы, горькие-горькие, мне так хотелось в свою деревню…
Постепенно привыкла к новому дому, старалась учиться, освоила русский язык. Через долгих четыре года смогла навестить родные места. Ни жители деревни, ни отец не узнали меня, кто-то догадался, сообщали другим, и вот уже полный дом людей, обнимают, плачут, теперь уже от радости, что жива, приехала повидаться.
Благодаря детскому дому (я прожила четыре года в одном и четыре года — в другом) я смогла встать на ноги и уже потом получила два высших образования. Детский дом посеял в моей душе всё светлое, чистое, доброе, благородное — низкий поклон, бесконечная благодарность всем принявшим участие в моей судьбе.
Спасибо, Родина
В войну погибли родители,
Война отняла наше детство.
Но мы всё-таки выжили,
Несмотря на горькое сиротство.
Всех в детских домах приютили,
Родина позаботилась, взрастила.
Она давала уверенность и силы,
И каждому свой путь определила:
Педагогами, рабочими, врачами,
А кто стал корабли водить на море,
Другие — знаменитыми ткачами.
Поодиночке не остались в горе.
Отчизна заменила матерей, отцов,
Мы говорим спасибо ей.
Что вырастила преданных бойцов —
Защитников страны своей.
Куркийокский детский дом № 1, г. Лахденпохья, Республика Карелия
Пудожский детский дом, г. Пудож, Республика Карелия
Фотографии воспитанниц детского дома из альбома 1947–1948 гг. Слева направо в верхнем ряду: Александрова Валя, Фёдорова Надя, Харлоева Катя; Масленникова Капа, Фёдорова Надя, Мелентьева Ира; Мелентьева Ира, её сестра Мелентьева Вера, Фёдорова Надя. Другие фотографии — повторяются, в самом низу стоит — Тойвонен Валя и во втором ряду самая нижняя — Тойвонен Валя
…Послевоенных лет звучанье,
Как эхо, слышим до сих пор.
И детство — нет, не за плечами —
Оно глядит на нас в упор…
(М. Сингаевский,
перевёл с украинского М. Сороко)
Пётр Александрович Талонпойка (в центре) — директор Куркийокского детского дома № 1, участник Великой Отечественной войны. Слева — Ирина Жуйко, справа — Надежда Фёдорова, в верхнем ряду слева направо: Мария Иванова, Анна Леонтьева и её сестра Ольга Леонтьева — воспитанницы детского дома. 1950 г.
1949 г. Куркийокский детский дом № 1 г. Лахденпохья.
Участницы художественной самодеятельности. Литературно-музыкальная композиция «Мы славим мир!». Слева направо: Фёдорова Надя, Ховатова Алла, Амелина Муся, Михайлова Валя, Степанова Галя, Иванова Маша, Александрова Валя, Гурьева Маша, Хабарова Катя, Жуйко Ира
Всё повторяется во сне…
Как будто не было войны,
И здесь так тихо, так уютно.
Но звуки плачущей струны
Напоминают мне чуть слышно.
Я часто просыпаюсь вся в поту,
И снится, снится по ночам:
Как танки едут по мосту,
Бомбят, стреляют здесь и там.
А стоны раненых детей,
Крик обезумевших людей,
Страдания тех страшных дней —
Как будто в комнате моей.
Кричу во сне: «Нельзя, нельзя,
Нельзя с людьми так поступать!
Ну помогите же, друзья,
Свободу нашу отстоять!
Звоните же во все колокола,
Чтобы в вечность сгинула война,
Чтобы смеялась и пела детвора,
Жила чтоб в мире каждая страна!»
И, пережив всё вновь и вновь,
Не верится, что снова тихо.
Что ныне вместо тех боёв
Раскаты грома слышны глухо.
