В годовщину страшной войны
Он строчил по немцам из станкового пулемёта «Максим», отбивая вместе с однополчанами одну атаку за другой. От пуль и осколков его спасал щиток, а «второго номера» — подносчика патронов и друга Колю Миняева никто и ничто не защитило…К концу очередного дня кровавого сражения пулемётчик успел уложить немало немцев, но и его не миновала «чаша»: близким к пулемётному гнезду взрывом снаряда его тяжело ранило в ногу, и её чуть не отняли при первичном осмотре. Смертельно усталому хирургу приглянулся терпеливый солдатик, с юмором переносящий свою незавидную участь и просивший сохранить конечность… Врач поразмышлял и отказался от намерения укоротить ногу, чтобы спасти организм от возможной гангрены.Потом бесконечно долго длился процесс заживления, были и нагноения, но в целом всё обошлось. Другой хирург, о котором вспоминает отец в «Воспоминаниях», окончательно спас покалеченную ногу солдата. На зауральском курорте «Озеро Горькое», рядом с отчим домом, фронтовика привели в норму лечебные грязи и любовь родных и близких.Вот как он сам описывает в «Воспоминаниях» те годы:
Война в жизни Анаса Мингазова
(воспоминания)
Курсант Тюменского училища
Летом 1942 года меня мобилизовали в Красную Армию, отправили в Тюмень. Там я стал курсантом 2-го Тюменского пехотного пулемётного училища. Начали обучать ратному делу.
Спустя месяц меня вызвали в особый отдел. Понятия не имел, зачем вызывают, но пошёл, никуда не денешься. После соответствующей обработки особисты уговорили меня быть осведомителем на случай каких-то контрреволюционных разговоров, доносить о недовольных службой в армии и т.п. Выбрал фамилию Гизатуллин. А доносить на кого-то я и не думал.
Поселили нас в бывшей конюшне. Нары в три яруса. Подушки и матрацы набиты гнилой вонючей соломой. Зимой в казарме – собачий холод. В умывальнике вода постоянно замерзала. Дрова возили на себе за 30 км. Зима 42-го года, как и 41-го, выдалась очень холодной, постоянно минус 35-40 градусов. Утром выводили умываться на мороз в нательных рубашках. Умывались снегом. Многие отмораживали уши, лица. На занятия ходили в сапогах, отмораживали ноги…
Однажды на занятиях я потерял затвор от самозарядной винтовки СВТ. С трудом нашёл, ребята помогли в поисках. струхнул изрядно. Если бы не нашёл, то по законам военного времени попал бы под трибунал, а там пощады не жди…
Дружил я с одним казахом. Он очень хорошо рисовал, был исключительно талантлив. Меня рисовал с натуры. Мне очень понравился этот портрет, и я его отправил домой. До сих пор цел. Я его тоже нарисовал, но ему не понравилась моя работа, он сказал, что мне надо много рисовать, чтобы повысить уровень мастерства.
Холод, голод, суровая жизнь делали людей отвратительными. В училище услышал впервые такие слова: холуй, хамило, хапуга, хлюст, жополиз…
В столовой за длинные столы садились на скамейки по 20 человек. Один из нас делил хлеб на равные 20 частей, остальные голодными глазами смотрели на этот процесс, высматривая кусок побольше. По команде хлебореза ребята с жадностью хватали выбранные куски. Я всегда брал хлеб в числе последних. Среди нас таких выдержанных было человека 2-3. Мы не набрасывались на хлеб как коршуны.
(Вообще, эта процедура с делёжкой хлеба для голодных людей, описанная отцом, весьма похожа на одну из форм издевательств над личностью человека. Эта практика продолжалась и в мирное время. Я помню, что во время моей службы в армии (1966-1969 гг.) также делили, но не хлеб, а масло. Времена уже были другие. Масло резал кто-нибудь из «стариков» /старослужащих/. И если за столом было большинство «молодых», то кусок масла резался пополам, и одна половина отдавалась двум-трём «старикам», а вторая – остальным сослуживцам. И мало кто из «молодёжи» осмеливался возражать: все знали, что когда они в свою очередь через полгода или год перейдут в разряд «стариков», эта привилегия перейдёт к ним. Как и отец, я не страдал от голода и несправедливости, да и сам, став старослужащим, ел лишь то, что все остальные, не пытаясь «качать права».– Прим. ред.).
Запомнил одного из таких нежадных как я. Звали его Андрей Парфёнов, был он родом из Ялуторовска. А у меня на всю жизнь остались в памяти голодные глаза истощённых людей.Нам казалась невыносимой такая жизнь в училище, мы даже как-то написали рапорт на имя начальника училища полковника Симонова с просьбой отправить нас на фронт, но получили отказ.
Был у нас курсант со странной фамилией Бандитов. Все звали его «бандит». Он был хорошим говоруном, и когда возле него собиралось несколько человек послушать его рассказы, старшина роты издалека кричал: «Эй, вы, опять занимаетесь «бандитизмом»?». Однажды Бандитов написал рапорт на имя начальника училища примерно такого содержания: прошу Вас переименовать мою фамилию на любую другую, так как я не соответствую своей фамилии. Мы узнали об этом и, хотя были голодными, но не лишёнными чувства юмора, то смеялись над ним до последних дней нашей учёбы в Тюмени.
1943 год
Дорога на фронт
В последних числах февраля нас среди ночи подняли по тревоге. Мы пошли на станцию, загрузились в пульмановские вагоны по 80 человек и поехали на фронт. Ехали долго. Запомнилась Пенза, имеющая четыре станции: Пенза-1, Пенза-2 и т.д. Наш эшелон подолгу стоял на этих станциях, которые были настолько обгажены, что ступить было некуда… Эти станции узловые, эшелонов проходит много, а на остановках нельзя далеко отходить от поезда: в любую минуту состав мог тронуться. Поэтому люди, спрыгнув со ступенек, тут же пристраивались или присаживались отправлять естественные надобности… Попытаешься отойти дальше – рискуешь опоздать к отправлению. Патруль поймает – и за дезертирство под суд военного трибунала. Попробуй, объясни, что отошёл в туалет… Мне рассказывали, что в те годы все железнодорожные станции были в таком состоянии «с головы до ног»…
К концу марта мы, наконец, приехали на ст. Лиски под Сталинградом. Оттуда походным маршем пошли в сторону Воронежа. Выдали нам оружие, начались занятия. В один из дней пошёл небольшой дождь, но мы так устали, что не обратили на него особого внимания. С Колей Миняевым я всегда был неразлучен, и на привале, укрывшись двумя шинелями, заснули рядом мёртвым сном.
К утру подморозило, мы и наши шинели превратились в ледышку, встать не можем – окоченели. Лейтенант нас еле поднял, но идти мы не могли: ноги не шевелились. Тогда нас волоком подтащили к костру, поставили на ноги и поддерживали, чтобы мы не упали. Когда ледовая корка растаяла, и от нас пошёл пар, мы смогли кое-как двигать ногами, а до этого мы даже говорить не могли: так сильно челюсти свело от холода. Наши организмы были просто на грани замерзания…
Участие в боях:
В начале мая были небольшие бои местного значения с противником, прорвавшимся в наш тыл с целью разведки боем. Их интересовало, видимо, насколько укреплённым являлось расположение наших войск. Поговаривали, что немцы готовятся к крупному наступлению.
И вот это крупное наступление началось 5 июня на Курско-Орловской дуге. Газета «Окопная правда» сообщала тогда, что на некоторых участках немцы, прорвав нашу оборону, углубились до 15-20 км.
Контузия. На нашем участке прорыва не было, но наступали, давили на нас крепко. Потерь с нашей стороны было много, особенно доставалось от «Ванюши» — так мы называли немецкий шестиствольный миномёт, бивший по нашим позициям навесным огнём. Спасения от него в траншеях и окопах нет, только в блиндажах. Мы с Миняевым соорудили перед собой хороший бруствер, он и спас однажды от гибели. Когда впереди нас разорвался крупный снаряд, то взрывная волна разворотила бруствер, отбросила пулемёт, а меня завалила землёй. Коля Миняев был правее, и его не задело. Меня быстро откопали, но в результате контузии я несколько дней заикался, а в левом глазу на всю жизнь осталась какая-то чёрная точка. К счастью, эта отметина не отразилась на зрении.
Пулемётный расчёт. Мы с Колей и ещё один расчёт под покровом ночи пробрались к немецкому дзоту с левой стороны. Утром, когда немцы, погрузив технику, стали отступать, мы с удобной огневой позиции начали их косить. Не один десяток фрицев уложили тогда…
Как-то раз мы обедали на краю ржаного поля, сидя рядом с пулемётом. До немецких окопов было далеко, поэтому немного расслабились и чуть за это не поплатились. Всего в 3-5 см от моей головы просвистела пуля снайпера и пробила кожух пулемёта. Увидев вытекающую из кожуха воду, я быстро подставил котелок, в котором было ещё много недоеденной каши со свининой. Вода тогда была на вес золота, и нельзя её понапрасну терять. Известно, что пулемёт «максим» без водяного охлаждения быстро выходил из строя.
На смену позиции мы шли колонной. Жара невыносимая. Солнце в зените. Сильно хотелось пить. На наше счастье недавно прошёл небольшой дождик, и поэтому кое-где в углублениях мелькала зеленоватая вода. По ходу марша мы по одному подбегали к ямкам с водой, разгребали с поверхности зелёный налёт, и, закрыв рот марлей, чтобы не наглотаться букашек и зелени, пили горячую от солнца мутную воду. До сих пор удивляюсь, как мы не заболели какими-то кишечными расстройствами… Может быть, потому, что на войне просто некогда болеть: слишком много тяжёлой работы, организм работает на износ, напрягая все силы, расслабляться некогда.
Смерть Коли Миняева. На новом участке фронта, не успев, как следует, окопаться, мы приняли бой. Немец обработал наш передний край артиллерией и штурмовиками, а потом пошёл в атаку. Наш пулемёт работал безотказно и непрерывно разил наступающих, потому что они шли в полный рост, будучи в подпитии.
Вдруг Коля свалился на моё правое плечо: пуля его сразила наповал, он даже ничего не успел сказать. Я сразу сообразил, что где-то недалеко немецкий снайпер. Они усердно охотились за расчётами наших станковых пулемётов. Быстро подозвал на помощь ближайшего подносчика патронов и продолжал вести огонь, стараясь не слишком высовываться для осмотра территории. Моего мёртвого напарника и друга подобрали подползшие к нам санитары.
Коля за два дня до гибели говорил мне, что во сне видел наши фамилии в списке представленных к награде за тот бой, когда мы немецкую колонну обстреляли. Только он не запомнил, к какой награде представили.
До ужаса жалко друга. О нём можно очень много рассказывать. Как он с упоением читал Некрасова! Он наизусть знал поэмы «Кому на Руси жить хорошо» и «Железная дорога». Коля вырос в учительской семье, и среди нас был самым начитанным и культурным.
Перед началом боёв я сказал лейтенанту, что надо бы Миняева поставить первым номером, а не меня, ибо он более грамотный. В ответ комвзвода возразил: «Нет, Мингазов, я тебя ставлю первым номером, потому что ты лучше стреляешь. У тебя глаза узкие, их даже прищуривать не надо. А у Миняева большие глаза, и пока он их прищурит, ты уже успеешь выстрелить!».
Шутил, конечно, офицер, но всё же в принципе был прав, потому что на стрельбищах я в одиночных выстрелах и в стрельбе очередями, короткими и длинными, получал больше очков, чем мой друг. Поэтому меня поставили первым номером, а его вторым. В результате я был защищён щитком, и фашистский снайпер выбрал его, беззащитного, в качестве мишени…
Ранение. 21-го июля при наступлении меня ранило: не уберёгся от «Ванюши». Принесли меня сначала в санитарную роту, потом в санбат, полевой госпиталь. Оттуда перевезли в Тамбов, там хотели отнять ногу, чтобы не мучился, но я не согласился. Наложили шину и отправили в уфимский тыловой госпиталь.
Сохранился гвардейский значок, вручённый мне на фронте в начале 1943 года. Он такой же побитый, как и его хозяин.
Жизнь в тылу
Госпиталь.
Мне опять повезло: я попал в руки замечательного хирурга Бориса Ароновича. Он сказал: «Хорошо, что ты не дал ампутировать ногу, мы её вылечим». И вылечил! Три операции мне пришлось перенести, нога долго находилась в гипсе.
В конце августа во дворе госпиталя показывали кино, натянув полотнище между деревьями. Я обратил внимание на одну миловидную девушку, сидящую прямо на земле неподалеку от экрана. Подсел к ней, познакомились. Она назвала себя Зина Денисова. Тоже в левую ногу ранена, и рядом с ней два костыля, как и у меня. С того вечера мы стали дружить. Ходил к ней в другое здание госпиталя. Нашлась мандолина, я играл, а Зина с удовольствием пела «Коробочку», «Андрюшу» и другие популярные песни. Когда песни кончались, и раненые уходили кто куда, мы ещё долго сидели рядом и секретничали. Она интересно говорила: «Алёша, мне хочется с тобой целоваться». Я опять, как раньше, удивлялся, почему девушкам так нравится целоваться?.. Зина подарила мне фотку и думочку (небольшую подушечку) с надписями, из которых я запомнил только «Приятного сна».
Дружил я ещё с дежурной медсестрой нашей палаты. Забыл, как её звали. Она достала мне всё для рисования. И я рисовал её и брата портреты. Её брат работал на заводе, где сделал мне хороший перочинный нож. (Нож сохранился.- Ред.) А медсестра иногда под строгим секретом угощала меня спиртом.
Был у нас в палате один шут. Он частенько кричал: «Сёстра, а сёстра, дай мне утку, судно и попить!..».
Недалеко от меня лежали два узбека. Сало из пайка не ели, а отдавали мне взамен за полпайка сахара. Это меня устраивало, и я стал потихоньку поправляться.
В начале ноября в госпитале я нарисовал портрет Сталина. Видя мои успехи, директор клуба, женщина по фамилии Заец уговаривала меня, чтобы я остался в госпитале после лечения. Обещала договориться с начальником госпиталя, чтобы устроить меня кладовщиком продовольственного или вещевого склада. Я не согласился: хотел вернуться домой.
В конце ноября меня выписали для лечения в эвакогоспитале №3121 на «Озере Горьком».
Дома, в поселении «Озеро Горькое».
Встретили меня с радостью, что жив. Рассматривая подарок – думку и читая надписи, отец спрашивал меня, что они означают? Мне было смешно видеть его удивление. Он ещё меня предупреждал, как бы мне не повредили эти надписи. Лишь потом до меня дошло, что он ни о чём таком не слышал и ничего подобного не видел, поэтому, как человек с прошлого XIX века, опасался разного рода новинок.
Домой я вернулся с палочкой, и сразу же поступил на работу в пожарную часть, но через месяц меня поставили библиотекарем госпитального клуба.
(Отец тогда и пристрастился к чтению. Когда его выписали из госпиталя, читал уже реже, но всё равно с книгами старался не расставаться. На моей памяти он регулярно ходил за ними в заводскую библиотеку, деньги на книги не тратил. А я в детстве тоже был завсегдатаем детской библиотеки и не понимал, почему книги, которые читал отец, часто были без картинок. Это же скучно…- Ред.).
Дней через десять после того, как вернулся домой к родителям, со мной произошёл такой случай. Далее пересказ со слов матери.
Глубокой ночью в доме раздался крик. Это кричал я. Сначала, видимо, на кровати, а потом сполз с неё и лёжа на полу под кроватью продолжал вопить. Мать услышала шум, подошла ко мне, растормошила, привела в чувство и спросила удивлённо: ты зачем полез под кровать? Тут я окончательно проснулся, и мне стало стыдно, что я оказался не на постели. Я снова лёг на кровать, а мать сказала, что я всех перепугал, потому что очень сильно кричал, но слов она не разобрала… Конечно, это нервы… это следствие моего участия в боях. В памяти отложились страшные минуты бомбёжек, артобстрелов, когда надо было немедленно забиться в любую щель, чтобы не сшибло взрывной волной, не убило осколком, а часто нам приходилось врассыпную бежать в поисках хоть какого-то укрытия для спасения жизни.
Подобных случаев страха в те военные и первые послевоенные годы было много: войну невозможно стереть из памяти. Только время приглушает боль и тот ужас, который длился четыре года.
Вместе со всем народом я был бесконечно рад и счастлив, когда объявили об окончании войны. С тех пор нет для меня лучше праздника, чем День Победы!
Воспоминания отца редактировал сын Геннадий, названный так в честь любимого командира полка, в котором служил после войны до 1950 года сверхсрочник-фронтовик Анас Низамович Мингазов. Из жизни он, инвалид войны, ушёл в декабре 1997 года.
Отзывы на публикацию можно направить по адресу: gmingazov@yandex.ru или поместить на моей страничке сайта proza.ru
22.06.2017, г.Боровск Калужской обл.
Свидетельство о публикации №217062200925