«Дом, в котором я жила», Стелла Севандер

Дорогие земляки!
С любезного разрешения автора, с удовольствием представляю Вашему вниманию готовящиеся к изданию в Финляндии воспоминания Стеллы Севандер «Дом, в котором я жила…». На мой взгляд, было бы интересно издать их и в Петрозаводске. Если кто-то сможет этому поспособствовать — будет здорово.  Так как сперва планировалась публикация в Суоми, то и внимания больше уделено финнам. Если же карельские журналы или газеты возьмутся за издание, автор доработает текст соответствующим образом.
С уважением, И. Юнаш

Стелла Севандер

В одно из посещений моего родного города Петрозаводка я обратилась к кондуктору автобуса, следовавшего по центральному проспекту Ленина, с простым вопросом: останавливается ли этот автобус у стодевятнадцатиквартирного дома.  Она как-то подозрительно взглянула на меня и довольно резко ответила, что не её это дело знать все номера домов на остановках. Понятно, неместная, подумала я, откуда ей знать, что к нумерации домов на центральном проспекте города эта цифра не имеет никакого отношения. Огляделась вокруг – пассажиры в основном торопящаяся молодёжь, им-то уж тем более неизвестно, откуда взялась эта странная цифра. Хотя и допускаю, что она по-прежнему встречается в речи горожан, скорее в несколько искажённом значении в словосочетаниях 119-ый дом или 119-ый гастроном, а вот определение «стодевятнадцатиквартирный», скорее всего, уже бесследно исчезло из словарного запаса жителей Петрозаводска.

Ничего удивительного в этом нет. Ведь дому уже более шестидесяти лет, если считать, что первые жильцы поселились в нем в 1957 году. По проекту в доме было 119 квартир, сама цифра по тем временам звучала очень внушительно и почти завораживала – не было в Петрозаводске таких больших жилых домов. Вероятно, отчасти и поэтому длинное, труднопроизносимое слово «стодевятнадцатиквартирный», а если быть более точным в определении – сложное прилагательное, первая часть которого есть форма родительного падежа числительного – с такой легкостью и так надолго вошло в лексикон с горожан.

 Кто только не жил в этом доме за прошедшие десятилетия! Наверняка у кого-нибудь из пишущих петрозаводчан он упомянут, подумала я и не ошиблась. Нашла в сети несколько ностальгических повестей журналиста Андрея Цунского о его детстве, проведённом во дворе стодевятнадцатиквартирного, и о людях, живших в этом доме во второй половине семидесятых. Многое знакомо из описанного Андреем. Либо узнаю и с тёплым чувством вспоминаю названных поимённо жителей стодевятнадцатиквартирного, либо догадываюсь, о ком идёт речь. И всё же возникает странное ощущение: вроде и дом тот, и двор тот, а память цепляет совсем другое. И ничего удивительного в этом нет, ведь мы просто жили в нём в разное время. Его детство в стодевятнадцатиквартирном проходило лет на двадцать позже моего…

На дворе была весна 1957 года. В марте наша семья переехала в этот дом, когда стала счастливым обладателем двух комнат в коммунальной квартире пятого подъезда на пятом этаже. Переезд в новый дом вовсе не означал, что новосёлы получали отдельную квартиру, большинство трёх-, четырёх — и даже двухкомнатных квартир были коммунальными: две, а порой и три семьи проживали в одной и той же квартире. (Для несведущих, вероятно, нужно сказать, что в те годы квартиры не покупали и не продавали, их, если воспользоваться языком тех лет, «давали» и, соответственно, «получали»). Получали семьи, которым повезло после многолетнего «стояния» в городской очереди на жильё, или те, кто попадал в особую категорию горожан, чьё ветхое, так называемое аварийное жильё, в основном временные постройки барачного типа, было снесено. Город рос – старое сносили, новое строили. Нашим новым адресом стал пр. Ленина, дом 50, а через несколько лет нумерация изменится и наш дом получит номер 26, так как большинство старых полуразрушенных деревяшек на проспекте будет снесено.

 Дом казался огромным: высотой в пять этажей, в длину вытянулся на целый квартал –двенадцать подъездов. Это позже, лет через двадцать, начнут строить жилые комплексы высотной застройки с сотнями квартир в одном доме, но с одним подъездом. Мой друг детства по стодевятнадцатиквартирному Сергей Коряко, выпускник ПетрГУ, впоследствии заслуженный строитель Карелии, человек с отличным чувством здорового юмора, очень метко окрестил в своё время такие дома, проектируемые для Петрозавадска в Москве, «бараками, поставленными на попа».

 А стодевятнадцатиквартирный был задуман не только большим, но и красивым домом. Фасад дома украшен эркерами, с другой стороны – аккуратные немногочисленные балконы. Кроме того, дом разделён на две части, в каждой из которых имеется своя проходная арка, как бы объединяющая центральный проспект города и внутренний двор дома.

 Такой план дома определял наше, детское, представление о расселении жильцов по «двум концам» — в зависимости от близости к первой или второй арке. Первая располагалась выше по проспекту Ленина, ближе к железнодорожному вокзалу. Это был так называемый «первый конец», построенный и заселенный раньше.

 Масштаб и место застройки стодевятнадцатиквартирного были выбраны не случайно. Его возведением в центре города как будто провели границу между временем до и после его появления. Своим солидным, красивым корпусом он прикрывал то, что было построено до него и называлось старым Петрозаводском. Может быть, ещё и поэтому имя Стодевятнадцатиквартирный, закрепившееся за нашим домом у горожан, так надолго сохранилось в памяти жителей города, став своеобразным символом, обозначавшим собой новый период в его истории.

 Двор нашего дома граничил с полуразрушенным зданием бывшего механического завода, которое со временем, после восстановления, было переоборудовано в помещение Центрального рынка, небезызвестного базара на языке местного населения. Вторым историческим соседом стала тюрьма или, если воспользоваться точным названием данного учреждения, Следственный изолятор №1. Высокий деревянный забор отделял наш двор от здания тюрьмы. Как это ни парадаксально звучит, но между базаром и тюрьмой была «зажата» детская игровая площадка. Исходя из понятий дня сегодняшнего, таковой её можно было назвать лишь условно – огромная, абсолютно бесполезная, так называемая беседка, привлекающая со всей центральной округи выпивох в вечернее и ночное время, да неприглядная песочница, а так ни травиночки, ни цветочка, лишь пыль столбом. Причём это была не просто дворовая игровая площадка, а место, предназначенное для прогулок детей детского сада, который занимал первый этаж центральной части дома между двумя арками. Такое соседство с тюрьмой казалось нам, детям, только что переехавшим со своими родителями в стодевятнадцатиквартирный, опасным и невероятным – наш красивый дом и рядом, почти во дворе – тюрьма. Разве такое возможно? Мне, как, вероятно, и многим другим моим ровесникам, детям стодевятнадцатиквартирного, хотелось верить, что оно, это соседство, временное и что для тюрьмы скоро найдётся иное место, не в центре же города рядом с нашим красивым домом…

 119-ти квартирный строили несколько лет, говорят, что на стройке работали даже пленные. Заселялся он тоже долго, по мере готовности каждого из двенадцати подъездов. На первом этаже было очень мало квартир, да и те со временем были расселены. Зато было много чего другого: общественный туалет, расположенный в торце дома ближе к рынку; парикмахерская; ювелирный магазин; детский сад в центральной части дома и гастроном в другом торце дома. Если учесть, что элитного жилья тогда не строили, по крайней мере локально, то можно предположить, что это был дом для всех.

 Мизерное количество некоммунальных (отдельных, каких тогда называли) трёх- и четырёхкомнатных квартир всё же имелось в доме, и предназначались они не для простых людей.  В них жили либо высокие государственные чиновники со своими семьями, либо люди военные. Помню, в двух таких квартирах в нашем конце, жили семьи военных. Во втором подъезде в большой четырёхкомнатной квартире жила семья генерала Александра Родимцева. Каждое утро за ним приезжал и к вечеру привозил его домой чёрный ЗИМ, и мы все знали тогда, что он, Герой Советского Союза, был участником Сталинградской битвы и обороны Сталинграда. Сейчас можно узнать многое из Интернета. Оказывается, в те годы он был назначен на должность 1-го заместителя командующего войсками Северного военного округа. Знакомство генерала Родимцева с Карелией и его боевое крещение состоялись, однако, раньше, ибо после окончания Военной академии им. Фрунзе с января по март 1940 года он был участником советско-финской войны, которая больше была известна под названием «зимняя война».

 Во второй, трёхкомнатной отдельной квартире, жила семья молодого полковника Советской армии, человека добродушного, счастливого семьянина, отца двоих детей, наших с моим братом ровесников. Не помнится, чтобы за ним приезжала служебная машина, но помню, как он искренне радовался, наблюдая из окна своей квартиры на третьем этаже за нашими детскими играми – казаки-разбойники, лапта, кислый круг, – в которых и его дети принимали участие. Случалось, что в качестве приза команде-победительнице, выигравшей в лапту или в казаки-разбойники, он спускал с третьего этажа на верёвке бутылку лимонада или пакет с конфетами. Победители ликовали! А уж как мы радовались вместе с полковником, когда он с нами, ватагой девчонок и мальчишек, вышел во двор тёмным октябрьским вечером 1957 года, чтобы понаблюдать за передвигающимся по тёмному небу объектом. Ведь у него в руках был настоящий бинокль! И он, доброй души человек, не обошёл никого из нас, дал каждому посмотреть в него, чтобы увидеть Спутник, никем ранее не виденный в истории. Своего-то бинокля ни у кого из нас не было.

 В нашем пятом подъезде было всего восемь квартир. Поначалу коммунальными были все за исключением трёх: вышеупомянутой квартиры полковника; трёхкомнатной квартиры наших соседей по площадке, и однокомнатной на втором этаже, которая не могла быть коммунальной по определению. Трёхкомнатную на нашем этаже занимала очень дружная и приятная в общении с нами, соседями, семья родом из средней России, глава которой был высоким чиновником в совнархозе. (Нетрудно догадаться, что за этой аббревиатурой советского времени кроется название государственного органа, совета по управлению народным хозяйством. Совнархозы, второй период деятельности которых пришёлся в Советском Союзе на 1957-1965, занимались проведением экономической реформы). Можно лишь предположить, что наш сосед Алексей Викторович был отправлен в Карелию для проведения этой экономической реформы. Хотя совнархозы были органами территориального управления во всех союзных республиках, имелся таковой и в Петрозаводске, столице теперь уже бывшей союзной республики, Карело-Финской, как она именовалась раньше, ставшей в июле 1956 года Карельской Автономной республикой, частью Российской Федерации. Анна Ивановна, жена Алексея Викторовича, была замечательной хозяйкой и нередко устраивала настоящие русские застолья, приглашала в гости не только коллег мужа, таких же высоких чиновников, но и по-простому нас, соседей. Добро пожаловать было и нам, детям, поскольку в их семье было двое таких же, почти наших ровесников. Мы как будто попадали в другой мир: на стенах и на полу повсюду ковры; красивая, хотя и несколько тяжеловатая сервировка стола – хрустальные фужеры и стаканы; тонкий фарфор; домашние соленья и прочие кулинарные изыски, отнюдь нам неизвестные. Жена Алексея Викторовича не работала, её работа и была – дом, семья и воспитание детей. Видимо, реформы были вовремя завершены, поскольку семья покинула Петрозаводск к середине шестидесятых, оставив свою дочь, окончившую среднюю школу, учиться здесь на врача на недавно открывшемся медицинском факультете Петрозаводского государственного университета.

 В те годы, как правило, женщины в семьях военных и крупных чиновников не работали, они полностью посвящали себя дому и семье. А в некоторых таких семьях ещё были и домработницы в помощь жёнам. В этой связи вспоминается забавный случай из моего детства, когда мамы, в основном это были офицерские жёны, сопровождавшие своих детей на каток, на тренировки по фигурному катанию, чем в детстве и я имела счастье заниматься, с удивлением спрашивали друг у друга, указывая на меня: «У этой девочки что мамы нет?» Моя мама была целыми днями на работе, в школе, где она работала учителем английского языка, и о том, чтобы водить меня на тренировки, не могло быть и речи. Иногда, когда ему позволяло расписание репетиций в симфоническом оркестре, со мной на каток приходил папа, или я добиралась сама.

 И, наконец, третья отдельная квартира, в ней жил Владимир Иванович Дубинкин со своей женой, женщиной робкой и боязливой. Это была однокомнатная квартира на втором этаже, граничащая с первой аркой. Владимира Ивановича знали все. Его имя и фамилия были высечены на золочёной табличке, прикреплённой на двери квартиры. Из восьми квартир в подъезде его дверь была единственной с такой табличкой. Возраста он был неопределённого, но, вероятно, из-за своего сурового вида и постоянного ощущения как будто исходящей от него угрозы, казался старше своих лет. Одет был всегда строго – драповое тёмного цвета пальто сидело безукоризненно, чёрные ботинки начищены до блеска. Вероятно, он уже тогда был пенсионером, но не совсем обычным, а особо востребованным и уважаемым, постоянно званым на пионерские сборы и комсомольские собрания, чтобы поделиться рассказами о своём доблестном прошлом. Он был не просто участником Октябрьской революции, но и того самого вооружённого восстания в октябре 1917 года в Петрограде, которое сегодня именуется государственным переворотом. Владимир Иванович был грозой всего нашего двора, своих детей ему Бог не дал, а нас, дворовых, терпеть не мог и постоянно гонял. На правах хозяина дома, хозяина двора, а скорее – хозяина жизни.

 Дети стодевятнадцатиквартирного. … Долгожданное первое послевоенное поколение, родившееся после череды исторических трагедий – репрессий, войны или правильнее сказать войн, применительно к Карелии, голода, уничтожившего целые семьи. Нашим родителям пришлось с лихвой испробовать все это в свои молодые годы. Всем без исключения, но всем по-разному. По-разному будут складываться и судьбы их детей. Иногда трагично, особенно тех, чьё появление на свет пришлось на военные годы. Были и такие среди нас, они переехали в стодевятнадцатиквартирный уже подростками. Чёрный юмор нашего двора тех лет гласил: раньше он жил напротив тюрьмы, а теперь живёт напротив своего дома. Это напрямую касалось нескольких пацанов нашего двора. Иногда разыгрывались просто страшные трагедии: в одной из арок было совершено убийство уже ставшего взрослым одного из таких подростков, старшего сына из многодетной семьи, в которой братьев и сестёр было пятеро. Не помню, дожил ли до этого трагического события его отец, ветеран и инвалид войны, бывший военный лётчик, вернувшийся с войны без ног. Надеюсь, что нет. Мы, дети двора, с грустью и состраданием наблюдали за ним во дворе, как он, часто нетрезвый, с трудом передвигался на своей низкой каталке, отталкиваясь с помощью специальных приспособлений руками об асфальт. Думаю, что его жизнь после войны была гораздо более тяжёлой, чем до и во время войны. Потом он исчез из поля зрения, говорили, что его перевезли на Валаам, куда «прятали» инвалидов войны.

 Сколько нас было, послевоенных, сосчитать не сложно – количество квартир известно. (Здесь следует откорректировать ранее многократно упомянутую цифру, поскольку на самом деле квартир было сто двадцать. Мы, дети, бегали в двенадцатый подъезд на последний этаж, чтобы убедиться в этом). Почти у всех из нас были брат или сестра, а в некоторых семьях было по трое и даже более детей. Вот и получится приличное число, за две сотни как минимум. Случалось, чтобы сыграть партию в настольный теннис (теннисных столов, самых примитивных, сколоченных из досок, было по одному в каждом из концов), приходилось иногда простоять, ожидая своей очереди, почти целый день, а то и дня не хватало, очередь переносилась на следующий день. Иначе говоря, все мы были дворовыми. Двор – это была наша жизнь, после школы и  кружков, вся наша энергия выплёскивалась здесь. Нельзя сказать, чтобы двор был приспособлен под нужды детей, скорее наоборот. Повсюду поджидала опасность. Помнится, после 1961 года, после полёта Юрия Гагарина в космос, всем мальчишкам хотелось хоть чуток быть похожими на него. Вот они и устроили «лагерь тренировки космонавтов» на игровой площадке в нашем дворе. Имитируя космонавтов, они сначала раскачивались, потом вращались на 360 градусов на качелях. Сама конструкция так называемых качелей была ужасающей – с одной осью вращения в виде сиденья, на которое ребята вставали ногами, держась за стальные несгибаемые прутья. (Думаю, что за такое обустройство детской площадки сегодня можно получить срок). А тогда травмы получали дети, платя за такое головотяпство взрослых. 1 августа 1962 года на такой «тренировке» у моего младшего брата Лео сорвались на высоте руки, и он ударился со всей силы лицом о землю. Родителей, как назло, во время случившегося дома не было, на помощь было звать некого. Взрослые, ставшие свидетелями этого несчастного случая – многие родители имели привычку часто подходить к окнам, выходившим во двор, чтобы наблюдать из окон за своими детьми – почему-то никто не вышел на помощь. Только раздавались советы – быстрей, быстрей вызывай скорую помощь. Другие ребята, такие же «космонавты», как и мой брат, помогли мне, старшей сестре двенадцати лет, затащить брата на пятый этаж в квартиру, куда вскоре влетели ошалевшие родители, которые поднимались по лестнице до квартиры в буквальном смысле по кровавому следу. В результате мой брат получил тяжёлое сотрясение мозга, довольно долгое пребывание в детском отделении больницы, а также в память на всю жизнь – заметный шрам на подбородке.

 Ещё одним «чудом» нашего двора были так называемые гигантские шаги. Они представляли собой нечто среднее межу качелями и каруселью – деревянный столб с вертушкой наверху, к которой прикреплены верёвки с петлями внизу. Ребята усаживались в эти петли из тонкого каната, разбегались, отталкиваясь от земли, и взлетая, кружились вокруг столба. Иногда верёвки не выдерживали, рвались и нас заносило в кусты или, что было похуже, вместо мягкой посадки мы ударялись о стену сарая ювелирного магазина. Видимо, во избежание более серьёзных травм, шаги эти вскоре убрали. Вот, пожалуй, и всё, что было предусмотрено для забавы и развлечений детей стодевятнадцатиквартирного дома. А вообще детские травмы были частыми – ломали руки, ноги, падая, сотрясали свои головки, а бывало и хуже – мальчик из соседнего подъезда скончался после полученной травмы при спуске на лыжах совсем с небольшой горки. Не уверена, но если правильно помнится, то это произошло во время урока физкультуры.

 Сегодняшним молодым и представить невозможно, как это жить без интернета, без компьютера… А ведь в те годы ещё и телевизоров не было. Первый телевизор в нашем доме появился в семье одной из девчонок нашего двора, кажется, это произошло к началу шестидесятых. Её папа работал оператором на только что начавшим свои трансляции Карельском Телевидении. (Петрозаводская студия телевидения была создана в 1959 году. В этом же году студия и радио объединились в Комитет по радиовещанию и телевидению при Совете Министров). Будучи напрямую заинтересованным в технике, он одним из первых в нашем доме приобрел телевизор. Мы ходили смотреть на этот предмет ­– очень маленький экран и перед ним огромная лупа. Пройдёт пара-тройка лет, и соседи начнут ходить друг к другу в гости смотреть телевизор, уже без лупы, к тому времени появились более современные модели, но по-прежнему, вплоть до конца шестидесятых, телевизор всё ещё оставался редким предметом домашнего обихода, по крайней мере, если судить по нашему большому дому.

 Зато уж, что у нас было, так это кино! В кинотеатре «Победа», напротив нашего дома по другую сторону проспекта Ленина, всегда по выходным бывали детские сеансы. Да и не только в этом кинотеатре, в центре города в Доме Профсоюзов таких сеансов по воскресеньям было несколько: первый в 10.00, последний в 14.00 часов.  Билет на детский сеанс стоил десять копеек, удовольствие недорогое, всем доступное. Несколько сотен ребят в одном кинозале, это уже само по себе мероприятие особой значимости, а ещё и кино покажут! И обязательно перед фильмом показывали киножурнал.  Детская память зацепила названия некоторых фильмов, таких, как «Старик Хоттабыч», «Нахалёнок», «Девочка ищет отца», но были у нас и свои фавориты, на которые ходили не по одному разу. Все рекорды, помнится, побил фильм «Добро пожаловать или посторонним вход воспрещён».

 На Ленина, 50 мы переехали из старого деревянного двухэтажного дома, где у нашей семьи из четырёх человек, (родители и мы с братом), была одна комната. За водой ходили на колонку, как стирали – не помню, но полоскать бельё ходили на реку Лососинку, в том числе и зимой. В бане мылись по воскресеньям. Естественно, в общественной бане, как и большая часть горожан в то время. Данное мероприятие выглядело так: отец занимал очередь с утра по воскресеньям, (кстати, в те годы суббота была обычным рабочим днём, так что воскресенье был единственным выходным в неделю, только в 1967 году страна перейдёт на пятидневную рабочую неделю), а мама с нами подтягивалась к полудню. Откуда она знала, что очередь подходит, непонятно. (До наступления эры мобильников ждать оставалось ещё несколько десятилетий). Я уже не говорю о прочих «удобствах» по нашему прежнему адресу…

Новый адрес, совсем другая жизнь. Из крана течёт вода, правда, пока только холодная, приличная ванная комната, стены которой выложены белым кафелем, и в ней огромная чугунная ванна. Чтобы помыться, надо нагреть в титане/колонке воду, а для этого надо принести из сарая в подвале корзину с дровами на пятый этаж. Ерунда, что тяжело и высоко, ведь лифта нет, и никогда не будет, зато сама возможность помыться дома представляется просто сказочной. Походы за дровами в подвал были регулярными, поскольку на кухне была дровяная плита, на которой готовили. Кухонька была чудовищно маленькой, если учесть, что плита занимала почти её половину, то нетрудно представить, что развернуться двум хозяйкам, ведь семей-то две, было просто-напросто никак. Пройдёт несколько лет, и наши соседи по квартире получат две комнаты вместо одной в другой квартире, из которой выедут наши соседи по площадке, и статус нашей квартиры изменится – она перестанет быть коммунальной, приобретёт статус отдельной.

Следующим революционным этапом нашей жизни в стодевятнадцатиквартирном стал 1983 год. К этому времени к дому были подключены газ и горячая вода, дровяные плиты были разобраны и заменены на газовые, а кочегарка (это такое помещение, где располагались паровые котлы, работающие на угле и обогревающие дом), соответственно, была демонтирована. Огромная, чёрного цвета куча угля между девятым и десятым подъездами, где в подвальном помещении была наша кочегарка, приказала долго жить. Помню, как мама рассказала нам тогда, что теперь в нашей жизни в стодевятнадцатиквартирном имеются почти все те же удобства, которые были у семьи Корганов (Оскара и Катрин Корган, родителей мамы) в Соединённых Штатах до отъезда из Нью-Йорка в Советский Союз. Они приехали в Карелию в 1934 году, с тех пор прошло почти пятьдесят лет.

Здесь желательно сказать о том, что наш стодевятнадцатиквартирный, мой родной дом, был связан – благодаря его жителям! – с важными событиями в истории Советской Карелии, с перипетиями межнациональных связей в непростом двадцатом веке.

 Для тех, кто не очень хорошо знаком с историей Карелии, было бы уместно здесь вспомнить о том, что в Карелию в период 1918-1935 годов было три больших волны иммиграции финнов. Учёные-историки, исходя из причин миграции, времени прибытия и места исхода, условно разделяют их на три большие группы – политиммигранты (красные финны), перебежчики и североамериканцы, переселенцы из США и Канады. Мои родители Милтон Севандер и Мейми Корган были из третьей группы, они оказались в Советской Карелии вместе со своими семьями в подростковом возрасте в начале 30-х годов. Всего было около шести с половиной тысяч финнов из США и Канады. Но те, кому удалось сохранить свои американские паспорта, быстро сориентировавшись в ситуации, которая имела место в СССР и произвела удручающее впечатление на прибывших иммигрантов, возвратились на родину. (По последним данным историков их было около 1500 человек). Оставшиеся североамериканцы имели целью оказание помощи Карелии в строительстве социализма. Я, как и многие из моих ровесников, потомков американских финнов, родилась и выросла среди этих людей в послевоенном Петрозаводске, городе, окружённом чудесной северной природой. Кстати, именно природа во многом напоминала иммигрантам родную Финляндию, что в некотором смысле повлияло на принятие решения об иммиграции. Город располагался на берегу величавого и красивого Онежского озера, в нём слышались разные языки, часто звучала музыка, и казалось, особенно нам, детям, что все вокруг были счастливы.

Большая часть из этих людей, наших предков, наивно и искренне верила в идеалы социализма. Представители старшего поколения, родившиеся ещё в Финляндии (Оскар Корган, отец мамы родился в северной Швеции на самой границе с Финляндией, а мама Катарина была из Лумиёки; семья Кууно Севандера, моего деда, была родом из Оулу, Северная Финляндия) и перебравшиеся в Америку в самом начале XX века в поисках заработка уже насчитывали к моменту переезда в СССР около четверти века жизни в Америке и огромный опыт трудовой жизни. Это были люди в расцвете сил, жизнь и быт их американской жизни к этому времени были налажены. На старых фотографиях начала тридцатых годов, сделанных в Америке, многие семьи запечатлены на фоне своих домов или рядом со своими автомобилями. Но к началу тридцатых годов Америка вступила в один из самых трудных периодов своей истории – период Великой Депрессии. Росла безработица, безработными становились и многие финны-иммигранты, часть из которых была радикально настроена. Даже те, кто не были коммунистами, придерживались идей о социалистическом и справедливом обществе, где у всех будет работа, и все будут равны. Иммигранты ехали в Советский Союз не с пустыми руками: они везли машины, инструменты, прочее оборудование и деньги, американские доллары. Семья Корган, покинувшая США в 1934 году, будучи в составе одной из последних групп иммигрантов, привезла, к примеру, с собой печатный станок для типографии в Петрозаводске. В багаже семьи Севандер, приехавшей двумя годами раньше, было огромное собрание нот, музыкальный инструмент, и самое главное – планы и мечты Кууно по созданию национального театра в Карелии, который мог бы ставить спектакли на родном финском языке. Этому он вместе с другими иммигрантами посвятит свою жизнь. К тому времени у него был накоплен большой опыт работы с самодеятельными театральными коллективами в Америке и даже были сделаны записи его сольных исполнений финских народных песен на студии Columbia. Кууно был хорошим певцом. В ретро музыкальной программе радио в Финляндии и в наши дни иногда можно услышать эти старые записи.

В детстве я не раз слышала фразу, «kuin Amerikasta lähteva laiva / как отправляющийся из Америки корабль». Она употреблялась в значении огромный груз, почти перегруз транспортного средства, к примеру, автомобиля или лодки. И только в зрелые годы, уже живя и работая в Швеции после того, как мне удалось просмотреть документальные архивные фильмы, запечатлевшие отход из Нью-Йоркского порта кораблей с финскими иммигрантами на борту, я по-настоящему поняла, что кроется за этой метафорой. Гружёное под завязку шведское судно (многие из финских иммигрантов покидали США на судах шведской компании «Svenska Amerika Linjen», обеспечивающей пассажирское движение между Нью-Йорком, США через Галифакс, Канада, и Гётеборгом, Швеция), а на верхней палубе сотни красиво одетых людей, взрослых и детей, улыбающихся и абсолютно счастливых. Хроника, честно говоря, смотрелась как фильм ужасов, ведь многие ехали навстречу своей трагической судьбе. Продюсеру государственной ТВ и Радиокомпании YLE, Эркки Мяттинену, предоставившему мне такую уникальную возможность ознакомиться с этой хроникой, хотелось получить подтверждение, узнаю ли я кого-нибудь из этой разноликой и яркой толпы счастливых и красивых людей, ведь я выросла среди них.  После нескольких часов просмотра я узнала моего отца Милтона возраста тринадцати лет со своими родителями Кууно и Лилиан, а также Вяйно Ринтала, которого я знала как коллегу и друга отца по симфоническому оркестру, и ещё двух актрис Финского драматического театра Петрозаводска.

Понятно, что американская тема всегда присутствовала в нашей жизни. У родителей было так много общего – оба родились в США, оба в семьях финских иммигрантов, оба оказались в Советской Карелии. Их первые школьные годы прошли в американской школе, поэтому английский язык стал для них таким же родным, каким был финский, а может быть, даже первым родным. Они, к примеру, так никогда и не научились считать ни на каком другом языке, кроме английского, хотя прекрасно владели и финским, а позже и русским языками. А как замечательно, быстро и точно они умели считать в уме. В Америке, видно, было очень грамотное преподавание математики, таблицу умножения они знали назубок, причём не до десяти, а до двенадцати. Многие из родительских друзей были тоже из американских финнов, как называли их в Карелии. «My people» назовёт их мама позднее в своих книжках, которые посвятит не только трагической истории своей семьи, но и судьбам многих представителей её народа. Было у них и немало русских друзей и коллег, близкие и преданные отношения с которыми сохранялись по жизни. Не было никаких барьеров в общении, несмотря на столь разное происхождение. Скорее наоборот. Люди тянулись друг к другу, пытаясь по-настоящему понять друг друга. Помню, на новоселье одна супружеская пара, по русскому обычаю, принесла и бросила с грохотом у порога огромное полено, «освятив» таким образом наше новое жильё. Для родителей это была полная неожиданность – звонок в дверь, открывают, и под ноги падает тяжеленное полено. С этим обычаем мои родителя явно не были знакомы раньше. Мама говорила иногда: «Да, мы просто другие, мы не лучше и не хуже, мы просто другие». Они и, правда, были другими. Было что-то такое, что они привезли с собой из той американской жизни. Будучи детьми, мы любили наблюдать за их вечеринками. Они всегда брали нас с собой, деть нас было некуда. Мало у кого из детей этих американцев были живы родители, наши бабушки и дедушки. Нам доставляло огромное удовольствие наблюдать за ними: как они умели радоваться в компании друг друга, а как они танцевали! Не знаю, учили их танцу в американской школе или это было врождённое чувство ритма, но хорошо танцевали все. Правда, среди них были и музыканты, а те всегда по-особому умеют передавать язык музыки через движения. А вот уж чему их точно научила американская школа, так это плаванию. Плавать умели все, и мужчины и женщины чувствовали себя как рыба в воде, воды никто не боялся. Даже холодной воды Онежского озера, в чём мы не раз могли убедиться, посещая с родителями Бараний Берег, местечко на противоположной стороне Петрозаводской губы Онего, которое было излюбленным местом отдыха многих финских семей. Некоторые мастеровитые из них умудрились построить там небольшие летние дачки.

 С переездом нашей семьи в стодевятнадцатиквартирный после 1957 года эта американская тема стала восприниматься всё более ощутимо. Помню, как в конце пятидесятых, кажется в 1959 году, мы однажды получили довольно большую посылку на имя отца из США. Оказалось, что посылка была от его друга Каукко Кахилы, музыканта из Бостонского симфонического оркестра. Открываем коробку и начинаем доставать непритязательные, но очень яркие вещички: детские полосатые футболки; пара платьецев необычайных сочетаний цветов; галстуки-бабочки; красивый японский платок из натурального шёлка; и за всем этим как бы шлейфом тянется поначалу едва уловимый, а потом всё более и более сильный, быстро распространяющийся по квартире, совершенно незнакомый до этого, но приятный запах. Оказалось, что запах исходил от двух огромных блоков жевательной резинки и лакрицы, чёрного цвета массы, из которой были сделаны две смешные большие в форме курительных трубок конфеты, вероятно предназначенные для нас с братом. Вскоре запах жевательной резинки распространился по всему двору стодевятнадцатиквартирного: жевали все, кто хотел попробовать, а хотелось всем, ведь тогда ещё и слыхом не слыхивали, что это за «чудо заморское», обычная жевательная резинка. В посылке её было много, родители ничего не имели против того, чтобы мы угостили своих друзей.

 Отправитель посылки Каукко как раз и был из числа тех полутора тысяч американских финнов, которым удалось вернуться вместе со своими родителями на родину. Каукко всю жизнь проработал в Бостонском симфоническом оркестре, его музыкальная карьера сложилась чрезвычайно успешно, гастролируя с оркестром, он объездил весь мир. Когда мы с ним и его женой впервые встретились в1969 году в Финляндии, в Валкеакоски, где он с семьёй был в гостях у своих финских родственников, а мы с мамой ехали через Финляндию в Швецию к родственникам, он рассказывал, что не было такой страны, где бы после концерта к нему за кулисы не пришёл из публики кто-нибудь из финнов, видимо, в надежде пообщаться по-фински. Его имя и фамилия в программке, выдавали его этническое происхождение. Он удивлялся, что такой маленький народ, а разбросан по всему миру. Своего друга в Петрозаводске, Милтона, он не забывал и даже в начале шестидесятых годов приехал вместе со своими родителями в Ленинград, чтобы с ним встретиться. У нас был маленький автомобиль «Москвич» самой первой модели, который родители купили, затянув покрепче пояса, отнюдь не новым, а уже б/у, в кредит у своих более состоятельных друзей. Те поменяли свою машину на «Волгу». И вот на этом «Москвиче» родители отправились в Ленинград на встречу со своими американскими друзьями.

Позже мы путешествовали всей семьёй на этой машинке по Карелии, Эстонии, всегда заезжали в Ленинград. Каким-то чудом размещались поспать на заднем сиденье с братом вдвоём.

На дворе начало шестидесятых, частный визит американцев из Бостона в Ленинград и поездка родителей на встречу с ними – всё, если воспользоваться понятным на всех языках выражением, казалось тогда mission impossible. Но родители благополучно добрались до Ленинграда и обратно на нашем москвичонке (тогда это был не «ближний свет», а путь предстоял довольно долгий и сложный, так как моста через Свирь ещё не было, а переправа через реку шла на маленьком примитивном пароме, на что требовалось не менее часа, а то и более дополнительного времени). Радостная встреча после долгой, более чем двадцатилетней разлуки, включавшей для моих родителей страшные сталинские годы террора и Второй мировой войны, состоялась, и даже наметились планы на будущее. Дело в том, что Милтон, мой отец, был коллегой Каукко и даже более того, — не просто коллегой-музыкантом, а они оба играли на одном и том же инструменте – тромбоне. Папа был первым тромбоном в симфоническом оркестре Карельского радио и телевидения, а Каукко таким же в Бостонском симфоническом. Нетрудно представить, что мог значить настоящий инструмент для музыканта. Приобрести или «достать», как говорили в те годы, настоящий фирменный инструмент в Советском Союзе было просто-напросто невозможно. И вот Каукко придумал план. Он сделает Милтону подарок – купит тромбон дома, в Америке, и переправит его в Финляндию, а дальше дело за вами, думайте, как забрать. Кстати, придумать такой план мог только человек, имеющий представление о Советском Союзе и понимающий несбыточность мечты советского музыканта.

В шестидесятые годы ещё трудно было представить, чтобы так просто, как сегодня, можно будет пересекать границу между Россией и Финляндией. О том, что простые люди смогут ездить друг к другу в гости и общаться на равных, перевозить приобретенные или подаренные вещи, не могло быть и речи. Коммунистическая идеология по-прежнему «рулила», поэтому первыми, кто смог поехать в Финляндию, были коммунисты. Я имею в виду прежде всего обмен официальными делегациями коммунистических партий СССР и Финляндии.

 В соседнем с нами четвёртом подъезде жила Аура Кийскинен, которая была известным человеком в Карелии, куда она попала в 1931 году после участия в Гражданской войне Финляндии 1918 года в составе Красной гвардии Финляндии. Она была одним из основателей Коммунистической партии Финляндии и в своей советской жизни она по-прежнему оставалась политически активным человеком, убеждённым коммунистом, в пятидесятые годы избиралась депутатом Верховного Совета Карело-Финской ССР и позже Карельской АССР, была членом их президиумов. И вот мои родители не смогли придумать ничего лучше, как обратиться к Ауре Ивановне с просьбой помочь с транспортировкой тромбона. Они ведь не могли не знать, что таможенный досмотр представлял довольно унизительную процедуру для тех, кто подвергался ему. Но надеялись,  скорее всего, на то, что члена официальной делегации коммунистов досматривать не будут. Аура Ивановна, не колеблясь, согласилась на «эту опасную операцию». При очередном возвращении делегации из Финляндии в СССР, в составе которой была и Аура Ивановна, таможенник, указав на странный большой футляр, поинтересовался всё-таки, что же это такое она везёт с собой. Её ответ был быстрым и убедительным: «Подарок музыкантов симфонического оркестра из Хельсинки симфоническому оркестру в Карелии». Итак, «контрабандный товар» был успешно доставлен получателю. Видимо, на фоне её богатого опыта революционной работы, а также деятельности по оказанию помощи при пересечении границы российским коммунистам в те годы, этот эпизод по перевозке музыкального инструмента казался ей сущим пустяком. Так эта легендарная женщина осчастливила моего отца, да и всю нашу семью: как-никак, речь шла о приобретении орудия труда.

Мама тоже получит бесценный подарок с родины, который тоже станет её главным инструментом, но это произойдёт позже, после 1973 года. Этот подарок придёт по почте, обычной посылкой, хотя и не совсем обычной, довольно тяжёлой, весом около 6 килограммов. Это был толковый словарь английского языка WEBSTER’S THIRD NEW INTERNATIONAL DICTIONARY. Что такой дар мог означать для преподавателя английского языка высшей школы в те годы, может понять только «коллега по цеху», ровесник мамы. Ведь время Интернета ещё не наступило, доступа к информации, соответственно, не было. 1973 год стал своеобразным Рубиконом, тогда многим американским финнам, приехавшим в СССР в юности или детьми, впервые было позволено посетить родину по приглашению родственников. Мама в первый свой приезд в США ещё застала в живых Анну, сестру своего отца Оскара, ставшего жертвой большого террора в Карелии, а также многих друзей из поколения родителей, которые хорошо помнили их семью. Словарь был их подарком, отправленным вслед за возвращающейся в СССР мамой.

В шестом подъезде, с другой стороны нашей арки, жил ещё один красный финн, его имя Кивекяс Арне Францевич. Он был моложе Ауры, в Карелию он попал совсем юным, в возрасте шестнадцати лет, но у них было одинаковое прошлое – участие в Гражданской войне 1918 года и Красная Гвардия. Арне не занимался партийной работой, но оставил яркий след в истории спорта Карелии. В молодые годы он сам был активным спортсменом, достигал высоких результатов в соревнованиях по лёгкой атлетике и даже был победителем первой Всесоюзной спартакиады в беге на 1500 метров. После тяжёлого ранения, полученного во время войны на Карельском фронте, майор Кивекяс занимался лыжной подготовкой бойцов Красной Армии на Урале. После войны он повысил свой профессиональный уровень, закончив высшее учебное заведение, институт физической культуры в Тбилиси. Вся его последующая жизнь была связана с молодыми спортсменами Карелии: тренер сборных команд по лёгкой атлетике Карелии; преподаватель кафедры физического воспитания и спорта Петрозаводского госуниверситета. В 1980 году ему была присуждена высшая категория спортивного судьи, он стал олимпийским арбитром.  Долгое время в Петрозаводске проводились в его память легкоатлетические соревнования среди молодёжи «на приз А.Ф. Кивекяса».

 Отнюдь не у всех красных финнов жизнь была столь наполненной, связанной с развитием республики Карелия в позитивном направлении, а главное, долгой. Аура Ивановна прожила девяносто лет, Арне Францевич восемьдесят. Оба дожили до почёта и признания и оба умерли своей смертью. Остаётся лишь порадоваться за них. Но есть повод и для печали…

 Вспомним из истории: в 1956 году была упразднена Карело-Финская ССР (это название республика носила с 1941 по 1956 год). Вновь вернулась Карельская АССР. Хоть статус и название республики изменились, но финская речь была по-прежнему слышна в городе. В нашем большом дворе – тоже. Финский оставался языком общения особенно среди людей старшего поколения, для которых он был, по существу, единственным языком. Среди них в нашем доме особенно выделялась группа одиноких пожилых женщин, вдов репрессированных. А встречались среди них и такие, кто потерял и мужа, и сына. В том же подъезде, что и Аура Ивановна, жила тётя Ида, сейчас уже не припомню, к сожалению, её фамилии. Никого родных рядом с ней не было, и она тянулась к нашей семье, да и не только она, таких женщин около нашей семьи было несколько. Тётя Ида жила в соседнем подъезде, ей не составляло труда добраться до нас, чтобы помочь родителям: она готовила обед, была хозяйкой на кухне, отправляла нас, детей, в школу (тогда частенько занятия в школе были во вторую смену, т.е. начинались в два часа дня). Она была самой настоящей палочкой-выручалочкой для моих работающих родителей. Тем более, что в 1956, совсем незадолго до переезда в 119-ти квартирный наша семья осиротела ­– не стало Лили, матери Милтона. Она жила в «американском городке», в одном из деревянных домов, и приходила к нам как на работу, чтобы помогать родителям по хозяйству и заниматься нами, детьми. Красивая, здоровая женщина, даже и не пожилая, немногим за пятьдесят, — такой была Лили… Она, можно сказать, трагически погибла. Умерла «под ножом» начинающего, так и не состоявшегося хирурга, во время наипростейшей операции по удалению аппендицита. Впоследствии этот врач стал светилом медицины не только Карелии, но и всей страны, хотя и далёким от хирургии.

И другие одинокие женщины также навещали нашу семью частенько в 119-ти квартирном в поисках семейного тепла, тоже готовые помочь, чем могли. Частенько нам доставалась сшитая или перешитая ими одежонка или связанные носки и варежки. Родители очень ценили эту помощь и с благодарностью её принимали. А позже помню, как мама с отцом их хоронили. Одну за другой. Хоронили вместе с другими друзьями, ведь родных не было никого. Это, пожалуй, одно из самых грустных воспоминаний моего детства. Ида, Анни, Эмма – я всех их помню, я всем им и по сей день благодарна за всё, а главное, что разговаривали с нами по-фински. Вот так наш дом «скрещивал» непростые человеческие судьбы.

Завершая мои, может быть, несколько сумбурные воспоминания о жизни стодевятнадцатиквартирного, МОЕГО ДОМА, вернусь к началу.

Почти все маршруты городского транспорта в Петрозаводске проходят по проспекту Ленина, а значит, минуют и дом, в котором я жила. Теперь я знаю, что правильное название остановки возле моего дома «Выставочный зал». Он существует в этом доме уже с 1997 года в тех самых помещениях на первом этаже, где когда-то в мою бытность был детский сад. Остановка с таким же успехом могла бы называться «СИЗО №1». В тот самый раз, когда я спросила у кондуктора, останавливается ли этот автобус у стодевятнадцатиквартирного дома, она объясняла другой явно растерянной пассажирке: «Женщина, вы спрашивали, где сходить в СИЗО №1, сейчас ваша остановка «Выставочный зал». Парадокс?..

 Зашла на сайт СИЗО №1, действительно, так ориентируют будущих посетителей этого малопривлекательного учреждения: сойти на остановке «Выставочный зал» и пешком останется 150 метров. Познакомившись с информацией об истории создания «тюремного замка», как он раньше назывался, проведённых в нём реконструкциях, пришла к выводу, что это, оказывается, одна из главных достопримечательностей города Петрозаводска.

 В августе 2022 года Следственный изолятор №1 торжественно отметил очередной юбилей, своё 160-летие. Это значит, что ему уже тогда, когда наш дом был построен, было почти сто лет. Так что, вероятно, СИЗО№1, тюрьма, как мы всегда называли это заведение, будет и дальше существовать на том же самом историческом месте, отделённая от двора дома, в котором я жила, таким же, как и раньше, забором…

Так история одного дома, в котором я жила, переплетаясь с частными судьбами людей, живших в нем, неожиданно вскрывает драматические, а то и трагические страницы большой истории.

Стелла Севандер

Стокгольм